Редкая профессия - Страница 44

— Если бы не катастрофа!.. Нет, ответа на эти загадки нам уже, похоже, не найти, как ни верти, три столетия прошло.

— Смотри, Берт, что-то на дереве?

— А! Это большеголовы, разновидность местных обезьян. Удивительно глупые твари. Впрочем, они вполне безобидны. Кстати, в храмах иногда встречаются их скульптуры. Очевидно, с ними были связаны какие-то религиозные верования. Ну, пошли, надо еще заснять на пленку восьмой квадрат развалин.

Пришельцы, хлюпая по воде, скрылись в зарослях. И тогда большой самец выгнул спину и, оскалив зубы, посмотрел на детеныша. Это было требованием песни. С большим самцом вообще опасно связываться, когти у него острые. И молодая обезьяна приняла позу и, подражая голосам ушедших, повторила:

— И здесь болото! Так мы и до вечера к лагерю не выйдем. По-моему, все это безнадежная затея… Просто уникальная культура, никаких намеков… С животными и растениями они могли все! Снимали по восемь урожаев… Ускоряли рост деревьев, разводили цветы любого вида и формы! Меняли генную структуру. В их распоряжении было более трех тысяч видов… Почти весь животный мир планеты был им подвластен. И всего этого они добились почти голыми руками. Такая уйма знаний — и никакой письменности… Если бы не катастрофа… Смотри, Берт, что-то на дереве? А! Это большеголовы… Удивительно глупые твари… Ну, пошли, надо еще заснять на пленку восьмой квадрат… — чужие неосмысленные звуки вылетали из глотки зверя и, отражаясь от поверхности воды, тонули среди деревьев.

Большой старый самец внимательно выслушал своего молодого подопечного, в свою очередь встал в позу и запел. Слова, формулы, символы, знания, открытия давно исчезнувшего народа разлетались над болотом. Песнь обезьяны была длинна и отчетлива. Сотни тысяч таких песней передавались племенем большеголовое из поколения в поколение без каких-либо изменений и искажений. Это было обычаем необыкновенных зверьков, долгие века служивших биологическими магнитофонами, своеобразной памятью существ исчезнувшей цивилизации.

Эх! Мне бы мои семьдесят пять!

Высокий старичок в темном элегантном костюме неторопливо семенит по тротуару. На голове старичка старомодная войлочная шляпа, на ногах лакированные черные туфли, а в руках, спрятанных в тонкие кожаные перчатки, трость с костяным набалдашником в виде головы дракона. Настроение у старичка самое благодушное. Чувствуется, как он рад солнечной погоде, свежести утра. Он с улыбкой подходит к газетному киоску, снимает на мгновение огромные черные очки, подкручивает усы, разглаживает бородку и раскланивается с киоскершей. Старичок покупает свежие газеты. И в этот момент из-за поворота дороги показывается автобус. До автобусной остановки старичку добрых сто метров.

— Не успеете, профессор! — сочувственно говорит пожилая глазастая киоскерша.

Старичок мгновенно преображается.

— Успею! — жестко бросает он и, кивая собеседнице, устремляется за автобусом.

В облике старичка происходит разительное изменение: куда-то исчезает сутулость и семенящий шаг. Широко размахивая рукой с зажатой тростью и газетами, придерживая шляпу, старичок в несколько прыжков, как заправский спринтер, одолевает стометровку и вскакивает почти на ходу в автобус.

Парни у киоска от удивления свистят и охают.

— Вот это — дед! — с восхищением перешептываются они. — А с виду-то, кто подумает?

— Да! — вздыхает киоскерша. — Мне пятидесяти нет, а до Глеба Бенедиктовича далеко! Эх, профессор! Не бережет сердце. Я ведь его уже лет тридцать пять знаю. И все такой же: тощий, шустрый. И время его не берет! Чудеса!

Между тем слегка запыхавшийся профессор в салоне автобуса понемногу принял свой изначальный старческий вид и с благосклонной улыбкой занял предложенное место на переднем сиденье.

Мысли профессора невеселые.

«Опять сорвался, — с тоской размышляет он. — Нет, это плохо кончится. Я уже и так становлюсь притчей во языцех. Когда-нибудь попадусь окончательно! Что за жизнь! Кошмар! Врагу не пожелаю…»

Вскоре автобус остановился, профессор кряхтя, с видимым трудом вышел и засеменил к многоэтажному дому, в котором жил.

Поднявшись в лифте на десятый этаж и захлопнув за собой дверь квартиры, профессор яростно отшвырнул трость, сбросил туфли и шляпу. Подошел к огромному зеркалу, украшавшему одну из стен прихожей.

Взглянув на взъерошенного усталого старика в зеркале, профессор вздохнул и, проведя рукой по густым волосам, сорвал седой парик. Затем пошел в ванную, где через минуту отклеил усы и бороду. Смыл многочисленные морщинки и шишечки. Когда он вернулся к зеркалу еще через десять минут, на него смотрело юное, почти мальчишеское лицо.

Профессор внимательно осмотрел подбородок и щеки своего юного отражения в зеркале и в бессилии сжал кулаки.

«Никаких проблесков, — тоскливо подумал он. — Борода и усы отказываются расти. Волосы такие же черные, как и сто лет назад. Так я, видимо, и умру шестнадцатилетним. Боже, какой будет скандал!» Профессор вспомнил все свои многочисленные мытарства, которые ему довелось испытать за прошедшие семьдесят, восемьдесят лет, — и ему захотелось взвыть.

Конечно, вечная юность имеет свои привлекательные стороны, но сколько неудобств с ней связано.

Вспомнилось, как лет пятьдесят назад он, профессор, доктор наук, без пяти минут член-корреспондент, на торжественном вечере вышел на сцену поздравить своих студентов с наступающим Новым годом. И неожиданно обнаружилось, что он, гений грима, забыл нанести на лицо всем знакомые морщины. Пришлось превратить выступление в розыгрыш шаловливого студента, под смех аудитории снять с себя усы и бороду и убежать из университета.